Неточные совпадения
Да, видно, Бог прогневался.
Как восемь лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды жду Федотушку —
Скотина уж пригналася,
На улицу иду.
Там видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит за
ухо.
«Что держишь ты его?»
— Посечь хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он
волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
Широкая голова, небольшие мохнатые стоячие
уши, притупленная морда, сухое сложение и длинный пушистый хвост изобличали в нем красного
волка или шакалоподобную дикую собаку.
По одному виду можно было понять, что каждому из них ничего не стоит остановить коня на полном карьере, прямо с седла ринуться на матерого
волка, задержанного на лету доспевшей собакой, налечь на него всем телом и железными руками схватить за
уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
Чем более сгущалась темнота, тем громче кричали гады. Голоса их составляли как бы один беспрерывный и продолжительный гул, так что
ухо к нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой
волков, и вопли филина. Мрак становился гуще; предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую наружность. Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое. Образы и звуки смешивались вместе и ускользали от человеческого понятия. Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
И вдобавок волк-то еще состарился: шерсть у него вылиняла, глаз притупился, на
ухо туг, нос заржавел, зубы съел, — ну, ему вдвойне приходится голодать супротив молодых
волков.
Прислонясь к спинке кресла, на котором застал меня дядя, я не сомневался, что у него в кармане непременно есть где-нибудь ветка омелы, что он коснется ею моей головы, и что я тотчас скинусь белым зайчиком и поскачу в это широкое поле с темными перелогами, в которых растлевается флером весны подернутый снег, а он скинется
волком и пойдет меня гнать… Что шаг, то становится все страшнее и страшнее… И вот дядя подошел именно прямо ко мне, взял меня за
уши и сказал...
Лихой охотник, он принял ловкой хваткой
волка за
уши, навалился на него, приехал с ним на двор театра, где сострунил его, поручил полицейским караулить и, как ни в чем не бывало, звякнул шпорами в зрительном зале и занял свое обычное кресло в первом ряду.
Совсем близко подошел
волк к разыгравшимся зайцам, слышит, как они над ним смеются, а всех больше — хвастун Заяц — косые глаза, длинные
уши, короткий хвост.
— Наконец, преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать, упадет, так что приближение охотника и близкое хлопанье арапником его не поднимают; тогда охотник, наскакав на свою добычу, проворно бросается с седла и дубинкой убивает зверя; если же нужно взять его живьем, то хватает за
уши или за загривок, поближе к голове, и, с помощию другого охотника, который немедленно подскакивает, надевает на
волка или лису намордник, род уздечки из крепких бечевок; зверь взнуздывается, как лошадь, веревочкой, свитой пополам с конскими волосами; эта веревочка углубляется в самый зев, так что он не может перекусить ее, да и вообще кусаться не может; уздечка крепко завязывается на шее, близ затылка, и соскочить никак не может; уздечка, разумеется, привязана к веревке, на которой вести зверя или тащить куда угодно.
Живого
волка в капкане берут двое и даже трое охотников: утомив предварительно и потом нагнав
волка близко, один из охотников просунет длинный рычаг под дугу капкана, прижмет к земле и таким образом совершенно остановит зверя; другой бросает ему на шею мертвую петлю и затягивает, а третий сзади хватает
волка за
уши; тогда первый охотник, бросив рычаг, связывает
волку рот крепкой веревочкой или надевает намордник и завязывает позади головы на шее.
Серые, каменные, несокрушимо крепкие стены были украшены квадратами картин: одна изображала охоту на
волков, другая — генерала Лорис-Меликова с оторванным
ухом, третья — Иерусалим, а четвертая — гологрудых девиц, у одной на широкой груди было четко написано печатными буквами: «Верочка Галанова, любима студентами, цена 3 коп.», у другой — выколоты глаза. Эти нелепые, ничем не связанные пятна возбуждали тоску.
Вдруг встает пред глазами темная яма пивной и, лишенные всякой внутренней связи, пестрые картинки на ее сырых стенах: охота на
волков, град Иерусалим, Верочка Галанова, «цена 3 коп.», Лорис-Меликов, лишенный
уха.
Мухортый также напряженно слушал, поводя
ушами, и, когда
волк кончил свое колено, переставил ноги и предостерегающе фыркнул.
Оставалось только расположить к себе кукону разговором и другими приемами. Думалось, что это недолго и что Фоблаз это сделает, но неожиданно замечаем, что наш Фоблаз не в авантаже обретается. Все он имеет вид человека, который держит
волка за
уши, — ни к себе его ни оборотит, ни выпустит, а между тем уже видно, что руки набрякли и вот-вот сами отвалятся…
А
волки все близятся, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость зверей росла с каждой минутой: не дальше как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая
ушами, тревожно озирались. У Патапа Максимыча зуб на зуб не попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
— Петряйко, а Петряйко! Поднимайся проворней, пострел!..Чего заспался?.. Уж
волк умылся, а кочеток у нас в деревне давно пропел. Пора за дело приниматься, стряпай живо обедать!.. — кричал он в самое
ухо артельному «подсыпке», подростку лет шестнадцати, своему племяннику.
— Вопрос, извините, странный. Нельзя предполагать, что с
волком встретишься, а предполагать страшные несчастья невозможно и подавно: бог посылает их внезапно. Взять хоть этот ужасный случай… Иду я по Ольховскому лесу, никакого горя не жду, потому что у меня и без того много горя, и вдруг слышу страшный крик. Крик был до того резкий, что мне показалось, что меня кто-то резанул в
ухо… Бегу на крик…
Худая костлявая фигура Кащея выходит из замка… Идет прямо на витязя-удальца. Но не струсил Иванушка. Гикнул, свистнул в
ухо серому
волку, обратился
волк серым коршуном, Иванушку же пичужкой малой сделал… И исчез коршун с пичужкой, ровно братец старший с младшим, в поднебесье. А Кащей не исчез… Идет долго по поляне… Идет теперь прямо на Дуню, прямо на нее…
Травля между тем продолжалась, и через несколько минут одной из борзых удалось схватить
волка за
ухо. Она тотчас упала и увлекла за собой зверя. Другая собака схватила его за горло, и началась отчаянная борьба.
Не отпирая ее, он приложил к ней
ухо и слушал. Из глубины тюрьмы доносилось лишь изредка подвывание
волка. Человеческого стона или голоса не было слышно.
Забвение нужно было Евгению Николаевичу: образ человека, имя которого он носил, не переставал преследовать его, лишь только он оставался наедине с самим собою, мертвые глаза смотрели ему в глаза и в
ушах отдавался протяжный вой
волков…
Хвала, наш Вихорь-атаман;
Вождь невредимых, Платов!
Твой очарованный аркан
Гроза для супостатов.
Орлом шумишь по облакам,
По полю
волком рыщешь,
Летаешь страхом в тыл врагам,
Бедой им в
уши свищешь;
Они лишь к лесу — ожил лес,
Деревья сыплют стрелы;
Они лишь к мосту — мост исчез;
Лишь к селам — пышут селы.
Та минута, когда Николай увидал в водомоине копошащихся с
волком собак, из-под которых виднелась седая шерсть
волка, его вытянувшаяся задняя нога, и с прижатыми
ушами испуганная и задыхающаяся голова (Карай держал его за горло), минута, когда увидал это Николай, была счастливейшею минутою его жизни.
Все какие-то тусклые шершаки, точно
волки травленые: шерсть клоками, морды скаленые, глаза спаленые,
уши дерганые, хвосты терханые, гачи рваные, а бока драные — только всего и целого остается, что зубы смоленые, да первая родимая шкура не выворочена.
Николай не видал и не слыхал Данилы до тех пор, пока мимо самого его не пропыхтел тяжело дыша бурый, и он услыхал звук паденья тела и увидал, что Данило уже лежит в середине собак на заду
волка, стараясь поймать его за
уши.
Данило, привстав, сделал падающий шаг и всею тяжестью, как будто ложась отдыхать, повалился на
волка, хватая его за
уши.
Злой он сидит, как
волк в капкане. Да
волку, поди, легче, — лапу отгрыз, и поминай как звали. А тут, отгрызи-ка! На чиркуль глаз скашивает, как бы в ноздрю не заехал, и все
ухом к портьерке: не регочут ли там энти гадюки домашние… Хорошо ему, денщику адъютантскому, — курносый да рябой, как наперсток, — в Антигнои-то не попал.